Неточные совпадения
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются
на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до
земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат
стекла.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал в
стекла, потом
стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая
на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился в
землю. Почти в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала.
На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря
стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир
на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Бархатные, тупоносые сапоги
на уродливо толстых подошвах, должно быть, очень тяжелы, но человек шагал бесшумно, его ноги, не поднимаясь от
земли, скользили по ней, как по маслу или по
стеклу.
Сквозь эти
стекла все
на земле казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли, и даже воздух, не теряя прозрачности своей, стал сереньким.
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям, где
земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, —
на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных
стекол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами, — когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви.
В саду было совершенно тихо. Смерзшаяся
земля, покрытая пушистым мягким слоем, совершенно смолкла, не отдавая звуков: зато воздух стал как-то особенно чуток, отчетливо и полно перенося
на далекие расстояния и крик вороны, и удар топора, и легкий треск обломавшейся ветки… По временам слышался странный звон, точно от
стекла, переходивший
на самые высокие ноты и замиравший как будто в огромном удалении. Это мальчишки кидали камни
на деревенском пруду, покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
Об их матовые
стекла, обтянутые проволочными сетками, бились тучи ночных бабочек, тени которых — смутные и большие — реяли внизу,
на земле.
Был конец ноября. Днем
на мерзлую
землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К
стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя
на дверь, ждала…
Вдруг
на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал
на мужика — крики толкались в
стекла окна, но слов не было слышно. Мужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул
на землю, зашатался
на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся
на крыльцо и исчез в дверях волости…
Луна уже скатилась с неба,
на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась
на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное
стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
— Стоит вам взглянуть
на термометр, — сказал Бавс, — или
на пятно зеркального
стекла, чтобы вспомнили это имя: Грас Паран. Ему принадлежит треть портовых участков и сорок домов. Кроме капитала, заложенного по железным дорогам, шести фабрик,
земель и плантаций, свободный оборотный капитал Парана составляет около ста двадцати миллионов!
Наконец я перебрался через это болото, взобрался
на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка
на курьих ножках. Она не касалась полом
земли, а была построена
на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких
стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.
Когда
на дикой, чистой, вольной речке или ручье сделают первую мельницу и запрудят воду плотиной из свежего хвороста и
земли, пригнетя сверху несколькими пластами толстого дерна, взодранного плугом, то в первые годы в этом пруду, чистом и прозрачном, как
стекло, живут пеструшка, красуля и кутема.
Траурная музыка гулко бьет в окна домов, вздрагивают
стекла, люди негромко говорят о чем-то, но все звуки стираются глухим шарканьем тысяч ног о камни мостовой, — тверды камни под ногами, а
земля кажется непрочной, тесно
на ней, густо пахнет человеком, и невольно смотришь вверх, где в туманном небе неярко блестят звезды.
Шел дождь, по
стеклам лились потоки воды, было слышно, как она течет с крыши
на землю и всхлипывает.
Теперь, в декабре, подземная галерея представляет совсем иной вид. Работы окончены, и из-под
земли широким столбом из железной трубы льется чистая, прозрачная, как кристалл, вода и по желобам
стекает в Яузу. Количество воды не только оправдало, но даже превзошло ожидания: из недр
земли ежедневно вытекает
на божий свет двести шестьдесят тысяч ведер.
И, не надеясь, конечно, дожить до новых времен, когда иные поколения вырастут в духе и силе, с которыми можно будет идти в обетованную
землю, он смотрел сквозь запотелое
стекло на все проделки пожертвованного поколения и не ужасался даже, как они, забывая святые заветы своего избранничества, мешались в тине самых низких страстей с «необрезанными сердцами».
Стекает золото
на землю, и у подножия больших дерев круглится лучистый нимб, а маленькие деревца и кустики, как дети лесные, уж отряхнулись наполовину от тяжелого золота и подтягивают тоненько.
Вадим опомнился, схватил поводья и так сильно осадил коня, что тот сразу присел
на хвост, замотал головою, сделал еще два скачка вбок и остановился: теплый пар поднялся от хребта его, и пена,
стекая по стальным удилам, клоками падала
на землю.
Вот он идёт рядом с Мироном по двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус ещё только вцепился в
землю, пятый палец красной кирпичной лапы; он стоит весь опутанный лесами,
на полках лесов возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят
стеклом и золотом очки Мирона, он вытягивает руку, точно генерал
на старинной картинке ценою в пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает руками, как бы бросая что-то
на землю.
Полотно покрыло мольберт с картиной, а я все сижу перед ним, думая все о том же неопределенном и страшном, что так мучит меня. Солнце заходит и бросает косую желтую полосу света сквозь пыльные
стекла на мольберт, завешенный холстом. Точно человеческая фигура. Точно Дух
Земли в «Фаусте», как его изображают немецкие актеры.
Вечер был. Торопливо катит воды свои мутный Днепр, а за ним вся гора расцвела храмами: трепещет
на солнце кичливое золото церковных глав, сияют кресты, даже
стёкла окон как драгоценные камни горят, — кажется, что
земля разверзла недра и с гордой щедростью показывает солнцу сокровища свои.
Онисим Козел жил со своим внуком
на краю села, около моста, в покосившейся набок и глубоко вросшей в
землю хатенке, у которой давным-давно развалилась труба, белая наружная обмазка отпала извилистыми кусками, оголив внутренний слой желтой глины, а
стекла, кое-где замененные толстыми тряпками, стали от времени зелено-матовыми и отливали радужными цветами.
Вихорь поднялся по церкви, попадали
на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые
стекла окошек.
Мелькая, рисовался
на стеклеИ исчезал.
На площади пустынной,
Как чудный путь к неведомой
земле,
Лежала тень от колокольни длинной,
И даль сливалась в синеватой мгле.
Задумчив Саша… Вдруг скрипнули двери,
И вы б сказали — поступь райской пери
Послышалась. Невольно наш герой
Вздрогнул. Пред ним, озарена луной,
Стояла дева, опустивши очи,
Бледнее той луны — царицы ночи…
Сели, смотрим — деревенька наша как парчой и золотом
на серой
земле вышита. Опускается за рекой могучее светило дня, жарко горят перекрытые новой соломой крыши изб, красными огнями сверкают
стёкла окон, расцветилась, разыгралась
земля всеми красками осеннего наряда, и ласково-сине над нею бархатное небо. Тихо и свежо. Выступают из леса вечерние тени, косо и бесшумно ложатся
на нас и
на звонкую
землю — сдвинулись мы потеснее, для тепла.
Он совсем плохой хозяин, и его хату можно безошибочно найти, потому что она самая худшая во всем селе: дрань
на крыше дырявая, еле держится,
стекла в окнах почти все повыбиты и заменены тряпками, стены ушли в
землю и покосились.
Но, рассмотрев его черты,
Не чуждые той красоты
Невыразимой, но живой,
Которой блеск печальный свой
Мысль неизменная дала,
Где всё, что есть добра и зла
В душе, прикованной к
земле,
Отражено как
на стекле,
Вздохнувши всякий бы сказал,
Что жил он меньше, чем страдал.
Вода из моря поднимается туманом; туман поднимается выше, и из тумана делаются тучи. Тучи гонит ветром и разносит по
земле. Из туч вода падает
на землю. С
земли стекает в болота и ручьи. Из ручьев течет в реки; из рек в море. Из моря опять вода поднимается в тучи, и тучи разносятся по
земле…
Кузница Меркулова помещалась в землянке, и
на землянку похожа была и хата, у которой кривые окна с радужными от старости
стеклами дошли до самой
земли.
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в одну точку. Ему хотелось вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по матовым
стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же угасли — это восходившее солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть
на землю.
Девушка в красном подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило
на мгновение белым сиянием… Раздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось
на небе с места и с грохотом покатилось
на землю… Оконные
стекла и рюмки, стоявшие перед графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук… Удар был сильный…
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак
земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далёко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет
на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат
стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Когда я еще был совсем маленьким, отец сильно увлекался садоводством, дружил с местным купцом-садоводом Кондрашовым. Иван Иваныч Кондратов. Сначала я его называл Ананас-Кокок, потом — дядя-Карандаш. Были парники, была маленькая оранжерея. Смутно помню теплый, парной ее воздух, узорчатые листья пальм, стену и потолок из пыльных
стекол, горки рыхлой, очень черной
земли на столах, ряды горшочков с рассаженными черенками. И еще помню звучное, прочно отпечатавшееся в памяти слово «рододендрон».
Вас не поразят здесь дикие величественные виды, напоминающие поэтический мятеж стихий в один из ужасных переворотов мира; вы не увидите здесь грозных утесов, этих ступеней, по коим шли титаны
на брань с небом и с которых пали, разбросав в неровном бою обломки своих оружий, доныне пугающие воображение; вы не увидите
на следах потопа, остывших, когда он
стекал с остова
земли, векового дуба, этого Оссиана лесов, воспевающего в час бури победу неба над
землей; вы не услышите в реве потока, брошенного из громовой длани, вечного отзыва тех богохульных криков, которые поражали слух природы в ужасной борьбе создания с своим творцом.
Она бесновалась у дверей, мертвыми руками ощупывала стены, дышала холодом, с гневом поднимала мириады сухих, злобных снежинок и бросала их с размаху в
стекла, — а потом, бесноватая, отбегала в поле, кувыркалась, пела и плашмя бросалась
на снег, крестообразно обнимая закоченевшую
землю.